Неточные совпадения
Сзади Левина шел молодой Мишка. Миловидное, молодое
лицо его, обвязанное по волосам
жгутом свежей травы, всё работало от усилий; но как только взглядывали на него, он улыбался. Он, видимо, готов был умереть скорее, чем признаться, что ему трудно.
Самгин закрыл
лицо руками. Кафли печи, нагреваясь все более,
жгли спину, это уже было неприятно, но отойти от печи не было сил. После ухода Анфимьевны тишина в комнатах стала тяжелей, гуще, как бы только для того, чтобы ясно был слышен голос Якова, — он струился из кухни вместе с каким-то едким, горьковатым запахом...
Она встретила его, держа у груди, как ребенка, две бутылки, завернутые в салфетку; бутылки, должно быть,
жгли грудь,
лицо ее болезненно морщилось.
— Ты сказал давеча, что у меня
лицо не совсем свежо, измято, — продолжал Обломов, — да, я дряблый, ветхий, изношенный кафтан, но не от климата, не от трудов, а от того, что двенадцать лет во мне был заперт свет, который искал выхода, но только
жег свою тюрьму, не вырвался на волю и угас. Итак, двенадцать лет, милый мой Андрей, прошло: не хотелось уж мне просыпаться больше.
Он не отводил глаз от ее профиля, у него закружилась голова… Румяные и жаркие щеки ее запылали ярче и
жгли ему
лицо. Она поцеловала его, он отдал поцелуй. Она прижала его крепче, прошептала чуть слышно...
Не было возможности дойти до вершины холма, где стоял губернаторский дом: жарко, пот струился по
лицам. Мы полюбовались с полугоры рейдом, городом, которого европейская правильная часть лежала около холма, потом велели скорее вести себя в отель, под спасительную сень, добрались до балкона и заказали завтрак, но прежде выпили множество содовой воды и едва пришли в себя. Несмотря на зонтик, солнце
жжет без милосердия ноги, спину, грудь — все, куда только падает его луч.
И без них при тебе
Жжет румянец
лицо,
И волнуется грудь,
И блистают глаза.
Словно в ночи звезда.
А теперь ее образ меня преследовал, я просил у ней прощения; воспоминания об этом бледном
лице, об этих влажных и робких глазах, о развитых волосах на наклоненной шее, о легком прикосновении ее головы к моей груди —
жгли меня.
Пока я взбирался на гору и подходил к избе, меня окружали тучи комаров, буквально тучи, было темно от них,
лицо и руки мои
жгло, и не было возможности защищаться.
Это был молодой человек, бедно и неряшливо одетый, в сюртуке, с засаленными до зеркального лоску рукавами, с жирною, застегнутою доверху жилеткой, с исчезнувшим куда-то бельем, с черным шелковым замасленным донельзя и скатанным в
жгут шарфом, с немытыми руками, с чрезвычайно угреватым
лицом, белокурый и, если можно так выразиться, с невинно-нахальным взглядом.
Не хотелось верить, что эта игрушка весила двенадцать пудов и что в десяти шагах невыносимо
жгло и палило
лицо.
Повели меня; ведут одну тысячу:
жжет, кричу; ведут другую, ну, думаю, конец мой идет, из ума совсем вышибли, ноги подламываются; я грох об землю: глаза у меня стали мертвые,
лицо синее, дыхания нет, у рта пена.
Согнувшись над ручьем, запертым в деревянную колоду, под стареньким, щелявым навесом, который не защищал от снега и ветра, бабы полоскали белье;
лица их налиты кровью, нащипаны морозом; мороз
жжет мокрые пальцы, они не гнутся, из глаз текут слезы, а женщины неуемно гуторят, передавая друг другу разные истории, относясь ко всем и ко всему с какой-то особенной храбростью.
Шесть косарей стоят рядом и взмахивают косами, а косы весело сверкают и в такт, все вместе издают звук: «вжжи, вжжи!» По движениям баб, вяжущих снопы, по
лицам косарей, по блеску кос видно, что зной
жжет и душит.
Было жарко, пахло известкой, и рабочие вяло бродили по кучам щепы и мусора; около своей будки спал стрелочник, и солнце
жгло ему прямо в
лицо.
Последнее было хуже всего: раскаленная крица
жгла руки,
лицо, сыпались искры и вообще доставалось трудно.
Шагах в шести от него, у тротуара, на мостовой, прислонясь спиной к тумбочке, сидел молодой парень в синей пестрядинной рубахе, в таких же штанах, в лаптях и в оборванном рыжем картузе. Около него лежала маленькая котомка и коса без черенка, обернутая в
жгут из соломы, аккуратно перекрученный веревочкой. Парень был широкоплеч, коренаст, русый, с загорелым и обветренным
лицом и с большими голубыми глазами, смотревшими на Челкаша доверчиво и добродушно.
Двое рабочих в кожаных передниках, с тяжелыми железными клещами в руках, встали на противоположных концах катальной машины, тележка с болванкой подкатилась, и вяземский пряник, точно сам собой, нырнул в ближайшее, самое большое между катальными валами отверстие и вылез из-под валов длинной полосой, которая гнулась под собственной тяжестью; рабочие ловко подхватывали эту красную, все удлинявшуюся полосу железа, и она, как игрушка, мелькала в их руках, так что не хотелось верить, что эта игрушка весила двенадцать пудов и что в десяти шагах от нее сильно
жгло и палило
лицо.
Его горящие, влажные глаза, подле самого моего
лица, страстно смотрели на меня, на мою шею, на мою грудь, его обе руки перебирали мою руку выше кисти, его открытые губы говорили что-то, говорили, что он меня любит, что я все для него, и губы эти приближались ко мне, и руки крепче сжимали мои и
жгли меня.
И больше не было в ее
лице тревожного внимательного недоумения. Она резко повернулась; пепельный
жгут вздрогнул и захлестнул ее руку, разом опустившуюся, словно по ней ударили. Когда она снова взглянула на Аяна,
лицо ее было совсем белым, губы нервно дрожали.
Часто жадно ловил он руками какую-то тень, часто слышались ему шелест близких, легких шагов около постели его и сладкий, как музыка, шепот чьих-то ласковых, нежных речей; чье-то влажное, порывистое дыхание скользило по
лицу его, и любовью потрясалось все его существо; чьи-то горючие слезы
жгли его воспаленные щеки, и вдруг чей-то поцелуй, долгий, нежный, впивался в его губы; тогда жизнь его изнывала в неугасимой муке; казалось, все бытие, весь мир останавливался, умирал на целые века кругом него, и долгая, тысячелетняя ночь простиралась над всем…
Отворила я окно — горит
лицо, плачут очи,
жжет сердце неугомонное; сама как в огне: так и хочется мне вон из светлицы, дальше, на край света, где молонья и буря родятся.
Но он, как услыхал это, так обхватил мою ногу руками и замер: а слезы или
лицо это у него такое горячее, что даже сквозь сапог мою ногу
жжет.
Он лежал на постели. Голова у него горела. Внутри
жгло, точно огнем. По жилам разливалась крепкая смесь водки и табачного настоя. По
лицу текли холодные струйки талого снега; такие же струйки стекали и по спине.
И он узнал Маврушу. Но — творец! —
Как изменилось нежное созданье!
Казалось, тело изваял резец,
А бог вдохнул не душу, но страданье.
Она стоит, вздыхает, наконец
Подходит и холодными руками
Хватает руку Саши, и устами
Прижалась к ней, и слезы потекли
Всё больше, больше, и, казалось,
жглиЕе
лицо… Но кто не зрел картины
Раскаянья преступной Магдалины?
Я лежу в совершенном изнеможении. Солнце
жжет мне
лицо и руки. Накрыться нечем. Хоть бы ночь поскорее; это, кажется, будет вторая.
На площади, перед сельским правлением, выстроился отряд красноармейцев с винтовками, толпились болгары в черном, дачники. Взволнованный Тимофей Глухарь, штукатур, то входил, то выходил из ревкома. В толпе Катя заметила бледное
лицо толстой, рыхлой Глухарихи, румяное личико Уляши. Солнце
жгло, ветер трепал красный флаг над крыльцом, гнал по площади бумажки и былки соломы.
Совсем стало темно. Серафима натыкалась на пни, в
лицо ей хлестали сухие ветви высоких кустов, кололи ее иглы хвои, она даже не отмахивалась. В средине груди ныло, в сердце нестерпимо
жгло, ноги стали подкашиваться, Где-то на маленькой лужайке она упала как сноп на толстый пласт хвои, ничком, схватила голову в руки отчаянным жестом и зарыдала, почти завыла. Ее всю трясло в конвульсиях.
Его горячее дыхание, отражаясь от спинки дивана,
жгло ему
лицо, ноги лежали неудобно, в спину дуло от окна, но, как ни мучительно было, ему уж не хотелось переменять свое положение…
Высокая девка, подпоясанная
жгутом из сена, плясала впереди идущей толпы. Склонив голову, со строгим, прекрасным профилем, она вздрагивала плечами, кружилась, притоптывала. И странно-красивое несоответствие было между ее неулыбавшимся
лицом и разудалыми движениями.
Глаша была, что называется, король-девка, высокая, статная, красивая, с
лицом несколько бледным и истомленным и с большими темно-синими глазами. Русая коса толстым
жгутом падала на спину. В своем убогом наряде она казалась франтовато одетой, во всех движениях ее была прирожденная кошачья грация и нега.
Лицо Тамары Викентьевны было так близко от его
лица, что ее дыхание
жгло его.
«Кто они? Зачем они? Чтó им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих
лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, — это они-то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и
жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтоб избавиться от них, он закрыл глаза.
Солдат сам непосредственно колет, режет,
жжет, грабит, и всегда на эти действия получает приказание от выше стоящих
лиц; сам же никогда не приказывает.